Драма
Гуреев В. - Калугадва
Скачать Гуреев В. - Калугадва
5. Интернат
Столовая располагалась в бывшем братском корпусе монастыря. Первый этаж,
лишенный перегородок, был переоборудован в зал и кухню с прилавком-раздачей,
кафельными до половины стенами, электрическими плитами и жестяными
закопченными вытяжками. Второй же этаж был превращен в склад, там стояли
холодильники, а окна были снабжены решетками из арматуры.
Рассказывали, что года три назад интернатовские, воспользовавшись пожарной
лестницей и выбив стекла, залезли сюда в поисках спирта. Кто-то пустил
идиотский слух, что на нем работали холодильные установки, но, естественно,
ничего не найдя, они разгромили продуктовые шкафы и разбили часть
хранившейся здесь посуды. Тогда даже вызывали милицию на сине-зеленых с
расшатанными рессорами УАЗах-буханках. Зачинщиков вскоре нашли и отправили в
райцентр, после чего их больше никто не видел. Вся эта довольно неприятная
история закончилась тем, что окна второго этажа забрали металлическими
прутами, грубо и неумело сваренными между собой, а пожарную лестницу
приковали цепью к здоровенному пню, оставшемуся после расчистки
монастырского двора.
Стены столовки, прокрашенные синей масляной краской, сохраняли рельеф
заложенных ниш, арок и разобранных контрфорсов. Потолок тут был необычайно
низок и расходился к углам традиционными парусами, столь типичными для
старых построек. В тех местах, где было возможно наибольшее напряжение, во
время капитального ремонта воткнули бетонные сваи - ледяные колонны. Колонны
- вечно влажные своей цементной подвальной сыростью. Столпы... В шесть часов
утра зажигали свет на кухне и включали плиты прогреваться. Длинные острые
тени от ножек перевернутых стульев, что ставили во время ночной уборки на
столы, втыкались в окна и рукомойники - противорасположенные. Здесь, у
рукомойников, всегда была натоптана грязь, потому что интернатовские никогда
не выключали кранов за собой, как, впрочем, и редко мылись, приходя на
завтрак заспанными, а в большинстве своем и неопохмелившимися. Мутило,
конечно: запах хлорки, готовки, пара, горелых проводов.
Висел плакат "Соблюдай чистоту!". Висел себе и висел, пока его не сорвали со
стены и не положили в лужу перед рукомойниками этаким шатким спревающим
мостком.
Продукты из холодильников и шкафов всегда выдавали Серега или директор
интерната Борис Платонович - из отставников.
Дежурный с трудом протискивал короба со строго размеренными порциями в узкий
лаз, что вел на первый этаж. Спускался. Этот лаз остался еще с монастырских
времен и вел раньше в трапезную церкви Святых Отцов Семи Вселенских Соборов,
во время капитального ремонта уничтоженную. Тогда даже умудрились спрямить
алтарь, выступавший из стены полукругом, превратив его в отхожее место, где
водонапорные баки прятались высоко под потолком... прятались себе во влажной
темноте и струпьях отошедшей штукатурки. Их почти не было видно, и едва ли
вообще было возможным помышлять об их уединенном существовании, если бы не
среднего диаметра расцарапанные гвоздями трубы, вьющиеся вкруг яслей змеями,
и гул, вой желтоватого оттенка воды. Ржавой воды, вонючей воды, которую
изредка выпускали, как безумного зверя, чтобы неминуемо наблюдать ее
исчезновение в подтечных коричневых глубинах унитаза со стопами. Со стопами
на дне ... для получения удовольствия. Продукты два раза в неделю привозила
вахтовая машина, идущая в сторону промзоны, а оттуда на лесобиржу. Там тоже
работали столовки для кочегаров заводских печей и заготовителей.
Деревянные ящики с хлебом и консервами принимал сам Борис Платонович, все
записывал в амбарную книгу, ругался с водителем, много курил, а иногда и
помогал таскать ящики к продуктовым шкафам, если дежурный оказывался слабым
или вида синюшного. В интернате многие болели...
Столовались тут и лесники, и водители лесовозов, свободные от смены. Они
приходили часам к девяти утра, когда "синяки" - так они именовали
интернатовских - уже уходили в классы или в мастерские. Брали с утра двойной
суп, двойную кашу и два вторых. Запивали горячим чаем без сахара или просто
огненным кипятком. Вообще-то суп готовили только к обеду, но для них - людей
уважаемых, неторопливых и бывалых - всегда находилось что-нибудь из
вчерашних запасов - суточное.
Хлеб нарезали толщиной в два пальца. Работать хлеборезом было престижно и
неутомительно. Ведь хлеборез приходил вместе со всеми на завтрак к восьми
часам, ибо подготовил ломти загодя, и сидел он за одним столом с
преподавателями. Опять же от нарядов на службу освобождался.
Так вот, лесники и водители лесовозов, как правило, садились у запотевших к
тому времени окон - это дальше всего от грязных рукомойников, сдвигали
столы, развешивали огромные тулупы и телогрейки на свободные от своей
молчаливой компании стулья, некоторые не снимали шапок, а некоторые и
снимали, разглаживали морщины лба, волосы. Причесывались.
В их тарелках плавали капуста, лук, поленца моркови и извечный, как будто
его перекладывали из супа в суп, из порции в порцию, изрядный кусок сала.
Скользкий, горячим жиром он бежал с ложки, за ним охотились. Как правило, он
оставался последним в обмелевшей тарелке, которую в конце концов водитель
лесовоза, лесник ли хищно опрокидывали себе в рот, вонзаясь желтыми от
табака зубами в этот вязкий парафиновый ком. Угощались, одним словом.
Плиты были старые и потому разогревались медленно. Дежурные ставили чаны с
водой на варку. Снимали стулья со столов, включали свет в зале, отпускали
дверь от замка, которую, однако, до поры припирали деревянным брусом,
специально для этой надобности заведенным. Ведь вся эта интернатская свора
ломилась сюда до срока, стучалась в окна, расплющивала свои носы и губы по
стеклам, вопила: "Давай открывай помойку! Жрать охота!"
В обязанности дежурных также входила ежемесячная проверка труб в бойлерной в
подвале здания, ведь пар поднимался через вентиляционную тумбу вверх,
намерзая грязными тиглями на железную решетку. Комьями.
Немалую опасность представляли оставшиеся здесь после ремонта циркулярные
пилы и электрические ступы для мела, извести и гравия, что совершенно
загромождали узкий проход. А также - неподъемный чугунный люк, еле
освещаемый слабосильной лампой в матовом колпаке. Вдоль стен перемещались
провода, горячая вода в трубах шумела, грела влажный воздух, на полу в
беспорядке лежали мешки с углем и паклей.
"...а я все ждал, все надеялся, что наступит тот момент, когда шпалы, а за
ними и рельсы, и наш вагон врежутся в мутную, густую киселем водорослей
горячую воду ... и все, расталкивая друг друга, бросятся к аварийному выходу
в потолке, будут просить подсадить, больно ударяя других по лицу каблуками
резиновых ботиков и кирзовых сапог", страшась затопления тамбуров, подвала,
столовой и всего монастыря-интерната.
Жители поселка именовали интернат еще и Филиалом, подобием вольного
поселения в виду казарм воинской части за бетонным формованным забором.
Вновь прибывших тут селили в длинном двухэтажном корпусе, тянувшемся вдоль
полуразвалившейся ограды из красного кирпича. Серега здесь работал
военруком.
Серега здесь работал военруком, он вел гражданскую оборону (гроб) и энвэпэ.
У него в классе висели плакаты по полной и неполной сборке-разборке автомата
и пистолета, еще стояли столы, изрезанные заточенной ножовкой, а в
несгораемом шкафу лежал единственный противогаз.
Одно время и Лида работала на Филиале воспитателем в младших классах,
платили мало, но тогда другого выхода не было: Женя только что родился, и
были нужны деньги.
Рассказывали, что как-то на ноябрьские праздники Серега достал из шкафа
противогаз, напялил на себя это резиновое говно и вышел на спортивную
площадку перед школой. Площадка была разворочена тракторами, тогда возили
дрова, но кое-где из-под грязи и колотого асфальта проглядывала белая
известковая арматура разметки для строевой муштры.
Серега что-то бубнил тогда в газоотводную гофрированную трубу, пытался
достать спички, но промахивался мимо карманов, хотел закурить, но не находил
рта. Несколько раз упал, провалился в заполненные жижей борозды-колеи, гонял
квадратными носками ботинок комья земли - футбол...
Лида насилу оттащила Серегу к колонке, стянула с него противогаз, который он
успел благополучно заблевать внутри, и отмывала его бледное скользкое лицо.
Серега тогда вдруг заплакал, а в циклопических размеров луже, рядом,
совершало свое плавание мятое ведро из-под угля, из кочегарки украденное за
ненадобностью.
Через несколько лет, уже на похоронах Лиды, Серега опять заплачет,
запричитает: "Вишь, как, малец-то, получилось, приказала мамка долго ..." -
узнает в темноте коридора мальчика Женю.
Теперь все иначе...
Серега икнул. Почесал затылок. Закурил - до завтрака еще было время. Скоро
построение.
"Дисциплина прежде всего для этих скотов,- сплюнул. Посмотрел на часы. -
Ничего, ничего, есть еще время, есть..." Вспомнил, что вчера перед сном
опять "увидел" родителей. Они давно умерли, они говорили ему: "Сереженька,
Сереженька, тебе надо жениться, чтобы был дом, семья, а у нас будут внучкиЂ,
наверное, они будут похожи на тебя. Ты помнишь, какой ты был маленький?"
Кажется, родился где-то в Средней Азии в русской семье, с трудом переносил
жару, колыхавшую энцефалитные сетки, расставленные лохматые сети в ковчегах
солончаков, марлевые пологи, растянутые по углам камнями. Потом был переезд
в Крым к тетке, сестре матери, и медленное глиняное существование в глиняном
хуторе - то ли Кзыл-Орда, то ли Кучук Янышар, то ли Гезель Дере, то есть под
названием таким странным. В хуторе были кривые пыльные улицы и не было моря,
до него было километров сорок по гравийной дороге.
- Стой! Ко мне! - Серега поправил шапку.- Фамилия?
- Вобликов.
Этот Вобликов - несуразный, худой, ушастый, с визгливым женским голосом,
неловко волочащий безразмерные стоптанные ботинки. Серега увидел его
выносящим чан с помоями из столовки. Скользко.
- Смирно... чан поставь... вольно, оправиться.
Вобликова не любили буквально все - в столовке кричали: "Вобла-сука, опять
добавку зажал! Да это не вобла, черепа, какая же это вобла! Это петух
вонючий! Самый что ни на есть петух! Зуб даю!"
Огрызаться было бесполезно и защиты ждать было неоткуда. Даже добродушная
посудомойка баба Кланя, работавшая по найму, не упускала случая поддеть его.
Придурковато улыбаясь, бормотала, тряся головой:
- Угости сигареткой, солдатик.
Эта Кланя жила где-то возле вокзала узкоколейной железной дороги. Однако
приходила раньше всех, просыпаясь часа в три утра в неотапливаемой
оштукатуренной пристройке к вагону с надписью "дефектоскоп", потому и
кашляла, потому и отогревалась у плит и чанов с кипятком - "угости
сигареткой, скотина".
- Не курю.
Вобликов брезгливо отворачивался, его мутило от запаха хлорки, а еще надо
было выносить чан с помоями, а еще надо было подметать зал, а еще надо было
отнести пустые ящики на двор и подняться за консервами на второй этаж, а еще
со вчерашнего вечера плохо себя чувствовал, видно, простыл, когда снег
убирали.
Да, наверное, точно так и получается: сначала мерз, затем разогрелся и даже
вспотел, а потом целый час ждали на ветру грузовик, чтобы привязать огромный
деревянный ковш и передвинуть снежную гору к ограде.
Пронизывающий ледяной ветер.
"Ну, зачем, зачем все это? Почему все так? Зачем я живу?"
- Значит, не угостишь даму сигареткой-то?!
- Я же говорю - не курю!
- Пожалел! Пожалел старой женщине даже бычка сраного! Падла! А у меня мужа и
двух сынов на войне бонбой убило, понял ты? А у меня пенсия сорок рублев
будет, и дрова не на что купить! Скотина! Самого маленького, малюсенького
такого окурка, бычка обслюнявленного, и того старой женщине пожалел! Морда!
- Она хватала Вобликова красными мокрыми руками, она тащила его в кладовку
без окон, кричала: - Вот смотри! Видел? Видел?
Вобликов вырывался, ненавидел себя в тот момент, боялся быть застигнутым
врасплох, как если бы он уединялся у зеркала, созерцая себя, страшился
признания самому себе в том, что красные, вареные-перевареные мокрые руки
посудомойки могут доставить ему неведомое удовольствие.
Из зала уже кричали: "Дежурный, где чай?"
В столовой всегда ели холодными мокрыми ложками, поданными на раздаче в
тазу, хотя многие, в основном старшеклассники, доставали собственные приборы
из карманов или из-за голенищ сапог (у кого они были). В этом случае ложки,
как правило, были заточены вкруг - "Смотри рот не порежь!".
После завтрака проходили построение на плацу и развод в классы или
мастерские.
Содержимое чана с надписью "отходы" двинулось в обратном направлении, снег
залепил глаза. Серега размахнулся и пустил кулак куда-то в темноту,
наудалую, потом еще и еще. Вобликов упал на асфальт, закрывая лицо руками,
что-то кричал, корчился.
Чан перевернулся, и сразу же запахло какой-то дрянью.
- Что здесь происходит?
Серега обернулся, ему было жарко, шапка упала в снег, кулаки были
окровавлены, пот заливал глаза.
- Я спрашиваю, что здесь происходит? - В дверях столовки стоял Борис
Платонович, директор интерната.
- Да вот, дисциплину нарушает.
Рассказывали, что вчера на поминках Лиды Черножуковой Серегу откачивали под
рукомойником и до общежития еле дотащили.
- Немедленно прекратите!
Борис Платонович постоял еще несколько минут в дверях, затем, почувствовав
холод, быстро повернулся и вошел в натопленный коридор. Здесь он остановился
и как бы улыбнулся сам себе... вспоминал весну, День Победы.
...в начале мая, когда просыхали подъездные пути и дороги освобождались от
спускавшихся с холмов мутных потоков желтой жидкой глины, когда в лесу еще
лежал снег, черный от сухой хвои и гнилой травы, когда болото Чижкомох по
утрам курилось зеленым паром (может быть, и дымом) и всплывали оттаявшие
черенки лопат, кирзовые бесформенные ботинки, грязно-оранжевые путейские
спецовки, затопленные при торфяных разработках, и деревья падали с
оглушительным треском, рвали телеграфные провода в сторону кирпичного
завода, и паром открывал навигацию, хотя у берега в кустах еще плавали куски
льда, и до лесоучастков можно было добраться уже не только на вездеходе,
Борис Платонович приезжал в интернат на мотоцикле, на "Урале"...
Борис Платонович жил рядом с бывшим Сытным рынком.
Сытный рынок - это торговые ряды конца века с большими деревянными
козырьками, каменными подоконниками и разбитыми колесами взвозами для
продуктовых подвод.
Борис Платонович выкатывал свой мотоцикл из сарая, где тот стоял всю осень и
зиму, и катил его по доскам к воротам. Хотя раньше, когда был молодой,
катался на мотоцикле и зимой: надевал старое отцовское кожаное пальто,
шерстяную кепку и очки.
Борис Платонович толкал мотоцикл. Толкал. Заводил мотор. Гудел, гудел.
Глохло. Опять заводил.
Ему приходилось сначала ехать вдоль длинной штукатуренной стены, на которой
еще сохранились стальные кольца и крюки-тяги. Потом мимо складов ящиков,
потом по улице Плеханова, с нее на Красную переезжал, площадь Победы,
Расстанная, затем срезал по Витебскому переулку мимо двухэтажных жилых
бараков.
Борис Платонович выезжал на зады квартала и ехал в интернат, туда, где
виднелась полуразрушенная колокольня, черной корягой торчавшая в небо.
Мимо двухэтажных бревенчатых бараков, разгороженных печными трубами и
фанерными ширмами.
Когда еще Лида была маленькой девочкой, Фамарь Никитична часто говорила ей:
"Не будешь меня слушаться, отдам Платонычу в интернат, где холодный подвал с
мышами, вон, вон он на мотоцикле едет!" То же самое потом слышал и Женечка:
"Не будешь меня слушаться... вон, вон он на мотоцикле едет!"
Женя смотрел тогда в окно веранды, что была пересвечена солнцем, дымившимся
пылью и паутиной, и действительно там шел праздник Девятого мая, украшенный
флагами, играла музыка. В тот день, по обыкновению, Афанасьевич впервые в
сезоне запускал свежевыкрашенные карусели, и Борис Платонович пылил на
мотоцикле по Витебскому переулку по направлению к интернату. Борис
Платонович совсем не был страшным и совершенно не подходил на роль пугала.
"Что ты там торчишь у окна, ну-ка немедленно отойди и займись делом!" -
доносился с кухни крик бабки.
Женя не шевелился. У Бориса Платоновича на груди были медали.
Шел праздник Девятого мая: в воздухе разносился гул моторов, на аэродроме
происходило наблюдение воздушного боя, разумеется, показательного, коего
устроители, задрав головы, переговаривались, восхищались, спасая свои глаза
сложенными козырьком ладонями.
- Ах, праздник Девятого мая, Девятого мая, что каждую весну, говорю, каждую
весну наступает. Ведь, понимаешь, у нас другого-то праздника и нет.
- Это точно.
- Что наблюдаем, товарищи? - Борис Платонович глушит двигатель, слезает с
мотоцикла, поправляет пиджак.
- Здравия желаем, Борис Платоныч, с праздничком! Вот, так сказать, воздушный
бой обозреваем, наших, так сказать, соколов.
- Дело хорошее.- Борис Платонович задирает голову к небу и долго молчит.
К празднику приурочены крашеная бумага, фанерные щиты с надписями,
газированная вода, пиво, чай, духовой оркестр.
- Есть попадание! - Борис Платонович как бы улыбается сам себе.
Самолет противника с воем проносится над самыми головами зрителей, оставляя
за собой густой след дыма, качается, от него отваливаются какие-то куски.
Потом он приподнимается, заходит над лесом и, нырнув за макушки деревьев,
исчезает.
- Сейчас баки примутся.- Борис Платонович садится на мотоцикл и начинает
заводить его.
Так оно и случается: раздается густой, гулкий взрыв, который окрашивает
бледное мерцающее небо бурым вонючим дымом. Огненная струя поднимается все
выше и выше...
Серега поднял шапку и отряхнул ее от снега. Борис Платонович уже ушел и
закрыл за собой дверь. Вобликов все еще валялся на земле, выл, закрывал
разбитое в кровь лицо.
- Встать! Два наряда на службу вне очереди!
Серега напялил шапку на голову, достал сигарету, закурил.
- Я сказал - встать!
Вобликов поволок чан за здание столовки, там находилась выгребная яма -
затишье, пустынно, можно долго сидеть на сваленных тут досках, смотреть на
дымящееся содержимое опорожненного чана и вытирать разбитое лицо рукавом
грязной телогрейки.
Женя довольно хорошо знал Серегу - последний год он часто заходил к ним в
дом, разговаривал с дедом, слушал радио, рассказывал об интернате, пил чай с
матерью на кухне.
...Женя скорчился, поджал колени к подбородку, чтобы было не так холодно, не
так страшно, чтобы все не так было. Отвернулся к стене и закрыл глаза, а
Фамарь Никитична запирала Лиду в комнате, освещенной зеленоватым дымом
перламутрового, давно заброшенного и заросшего ряской водоема, и, может
быть, впервые в доме становилось тихо и можно было спокойно смотреть туда. А
что "там"? Туда, где существовали аллея, скамейки, дощатый крашеный забор
без щелей, кровать, спеленатая набивным одеялом, перепаханная кривая дорога
к краю леса, часть поля и рыжие песочные горы на глиняных разработках,
видимые по касательной к плоскости пыльного, покрытого мушиными трупами
подоконника. А еще дальше, в воображении - существование целого кладбища,
разумеется, игрушечного: кресты из спичек, ограды из клееных коробков,
свежая земля, размятая пальцем, и резиновые трубы-кишки, из которых на
кафельные столы льется горячая вода.
Старые маленькие старательные девочки хоронили тут своих любимых голеньких
куколок - целлулоидных-целомудренных, обряжали их в дырявые войлочные
подстилки, пеленали и... в добрый путь!
В добрый путь!
Женя смотрел на них...
"Интернатовские встречали его усмешками, жевали спички, сплевывали,
презрительно приговаривая:
- Ну, тебе сейчас будет.
Серега мутно-тупо наблюдал за строем:
- Равняйсь, смирно, к перекличке готовьсь!..
Интернатовские выходили из столовки после завтрака, ковырялись в зубах,
закуривали, лениво переругивались.
Горели фонари, но лиц-то не разглядеть.
- Ты где, пап, а?
- Какой я тебе "пап"?
Интернатовские дружно заржали, как-то по-свойски, по-домашнему, без должной
угрюмости, притопывая по обледеневшему асфальту, пропуская поземку.
- Отставить!
- Это же я, твой сын, Женечка Черножуков!
- Не знаю я никакую Женечку, понял?
Как это было мучительно переносить, лучше бы его они всей своей кучей-сворой
били, но не унижали смехом, молчанием ли, перенося срам слов и жестов в
выразительность бесстыжих взглядов - от первого ко второму, от второго к
третьему, а там и до указующего перста недалеко, или, как говорил дедушка
Женечки: "Недалече... Да, недалече тут до лесопункта, верст пять будет".
"Благое молчание". Благое молчание?
Серега почесал ухо.
- Ну, чео-о уставился? - И улыбнулся: - Забоялся, штоль? Не боись, пацан.- И
засвистел, и зашатался высохшим стеблем на пронзительном ветру".
Вообще-то в этих краях постоянно дуют ветры: летом - раскачивая сосны и
поднимая песок, зимой - путаясь в снегу, блуждая в снегу, создавая заносы,
сугробы, ледники, горы до небес.
И вдруг стало известно, ну, буквально всем стало известно, даже за пределами
интерната, даже в мастерских и на кирпичном заводе, что Серега напал на
дежурного, выносившего из столовки чан с помоями, на ушастого придурка
Вобликова. Это наверняка была истерика, припадок в том смысле, что внезапно
произошел, ведь раньше за ним такого не замечали, хотя выпивал, конечно,
истерика морозного утра и сухих мглистых сумерек вечера, потому как не было
сил больше терпеть эти скандалы, эти звуки - капель из крана, шепота, этого
плача и нищеты, этих праздников и похорон, этого ада кромешного, в который
попал, сам того не желая, этого сарая без крыши, этого нефтяного ежедневного
чая, этих пьяных голосов за стеной, этого старушечьего воя...
Ведь они не прекращали выть с тех пор, как вернулись с кладбища,- сначала от
голода, потом от обиды, а теперь у них пучило животы. Икота замучила.
