Драма
Фридрих ГОРЕНШТЕЙН - Куча
Скачать Фридрих ГОРЕНШТЕЙН - Куча
Так за беседой миновали Сорокопут и Токарь переезд, бараки, тран-
шею, очевидно, начало той самой, в которую свалился Аркадий Лукьяно-
вич, и сохнущую на веревках целую роту мужских кальсон. Пахло мазутом.
Это была уже местность фабрично-железнодорожная.
- Далеко Михелево? -спросил Аркадий Лукьянович, который изрядно ус-
тал, передвигаясь на одной ноге.
- А мы к Михелево не идем, ответил Токарь, мы к шоссе. Устали, да?
- Устал, сознался Аркадий Лукьянович, отдохнуть бы малость.
Помимо усталости, всю дорогу Аркадия Лукьяновича мучил мешок, отни-
мая последние силы. Старался не смотреть, да нет-нет и глянет.
"Чудинихи кости, влезло в голову, которую Подворотов платком уду-
шил. За занавеску не поглядел, так хоть бы в мешок..." -нет-нет, да
глянет.
И не выдержал, попросил:
- Анатолий Ефремович, можно мне в мешок заглянуть?
- Зачем? -удивился Токарь. Разве скелет никогда не видели?
- Любопытно.
- Ладно, видно, научное любопытство у вас. И приоткрыл мешок.
Это была отполированая временем широкая крестьянская кость, видны
были остатки грудной клетки, в которой некогда куковало давно исчез-
нувшее сердце. Скелет же 97-летнего убийцы был по-прежнему упрятан во
все еще жадную к жизни, потребляющую сладости, сахар глиняную плоть.
Холодная испарина оросила лоб и шею Аркадия Лукьяновича, его глаза
закатились, живот подобрало.
- Да вам совсем худо, услышал Аркадий Лукьянович очень далекий,
слабый голос, который, однако, постепенно начал приближаться и взор-
вался паровозным звуком, оглушив: -О-о-о-о!
- О-о-о, сознался Аркадий Лукьянович, о-о-о!
- Так, может, в Котлецы? Там больница неплохая.
- Нет, в Москву...
- Вот что, сказал, подумав, Токарь. Я вас пока в котельню посажу,
а сам на шоссе. Котельня недалеко, согреетесь.
- Согласен, ответил Аркадий Лукьянович.
"Еще как, еще как согласен", ответил бы он, если б знал заранее,
что встретит в котельной человека своих кровей, циника, скептика. Вот
чего ему не хватало в продолжение этих страшных суток его "хождения в
народ". Вольтеровской веселости перед мертвой ямой, полной страшных
вопросов бытия. Перед ямой-убийцей, к которой ведут протоптанные по
бездорожью индивидуальной судьбы тропиночки, тропочки мелких неприят-
ностей.
- Офштейн Наум Борисович, морской инженер. Ныне истопник. Точнее,
ныне инженер-кочегар.
А в глазах не ясный свет солнца -мудрый свет луны. Вместо золота
-не медь, серебро. Отнят день, осталась ночь, брошенная убийцами за
ненадобностью из-за официального статуса своего. Осталась катаком-
ба-котельня, чисто прибранная, с гудящей топкой и полками книг.
- Морской инженер?
- Да, со стажем и научной степенью кандидата. К доктору не добрался.
Вот-вот, но не добрался.
- Наверно, были неприятности?
- Умеренные. В том смысле, что я был к ним готов. Настоящие неприят-
ности всегда неожиданные, неприятности, в приход которых не веришь.
Моя фамилия Офштейн, по-русски переводится -встать! Я всегда чувство-
вал, что рано или поздно мне скажут: Офштейн -встать! Вот я и встал и
вышел...
- А как теперь?
- Я жизнью нынешней доволен. Никогда раньше у меня не было столько
свободного времени, никогда раньше я так много не читал, и никогда
раньше меня так не ценило начальство. Я ведь в районе единственный
непьющий истопник. И с коллегами моими, истопниками, у меня замеча-
тельные отношения, что нельзя было сказать о моем прошлом коллективе,
включая обоих замов Ивана Ивановича -Рахлина и Рохлина. В общем,
очень, очень...
В котельной было тепло, уютно и как-то безопасно. И Аркадию Лукь-
яновичу подумалось, что университетские, академические и прочие учреж-
дения нынешней интеллигенции представлялись ему теперь по воспоминани-
ям более хрупкими, неустойчивыми, готовыми в любой момент обрушиться и
придавить находящихся там обитателей.
- Значит, вы считаете, что для интеллигенции настало время уходить в
пастухи? Образно говоря, пасти стада фараона?
- Ну, так крайне я не думаю. Однако творчество -дух, а не статус.
Встречный поток не исключен. Академик-пастух и пастух-академик. Так,
впрочем, было в библейские времена. Академики-книжники сверху, пасту-
хи-пророки снизу.
- Ну, библейские времена невозвратимы, сказал Аркадий Лукьянович,
кроме того, тогда интеллигенцию еще не приручили. Не только Пифагор,
но даже Лейбниц или Ньютон еще существовали в диком, независимом виде.
Наука и культура жили все-таки еще в природных условиях. Их еще не по-
садили на цепь и не заставили бегать по государственному двору, они
еще не брали пищу из рук. Конечно, главная мозговая кость манила всег-
да, но тогда ее бросала сама наука или культура. Вспомним спор между
Лейбницем и Ньютоном о приоритете в исчислении бесконечно малых вели-
чин. Тщеславный спор о том, кто первым ощутил дыхание Абсолюта, дыха-
ние нуля, оставаясь при этом живым. Возможно ли ныне подобное чистое
тщеславие, не заглушено ли оно спором за государственные почести? Цель
была еще велика, методы мелки, вплоть до обвинений в адрес Лейбница,
будто, переписываясь с Ньютоном, он узнал о его открытиях из частных
писем и присвоил эти открытия себе. Впрочем, метод, даже творческий
метод, всегда бывает мелок по сравнению с целью. Цель всегда связана с
философией, с Божеством, с идеализмом, с культурным целым, метод же
-это технология, это материальное.
- Материальное, эхом отозвался Офштейн, цель науки государственным
потребностям всегда вредна, методы необходимы. Вот такое противоречие.
Так оставим же академикам методы, а цели возьмем с собой как ненужный
официальности хлам. Сколько они еще протянут на отсеченных от целей
методах? Ну, пятьдесят, ну, сто пятьдесят лет. Уже теперь методы все
более и более теряют силы. Они существуют, они приносят пока успех
только из-за грандиозных целей, которыми были рождены. Это, извините
меня, басня старика Крылова. Жрут методы-желуди и рылом подрывают кор-
ни дуба, на котором эти желуди растут... Ха-ха-ха... Ха-ха-ха...
Так они беседовали за закрытыми дверьми, за прочным крюком, который
предусмотрительно набросил Офштейн, когда Токарь, оставив Сорокопута в
теплой котельной, ушел на холодный ветер, к шоссе, ловить для больного
такси.
